На фото: Ирина Полянская

Уж конечно, не зависть сподвигла меня на написание этого и предшествующего этому текста.

Дело в том, что Я – СЕРДИТА на автора по имени ТТ.

Как на не оправдавшего надежд и вселившего в меня чувство глубокого разочарования.

Критик имеет право быть злым – это живой человек, у которого отняли время из невозобновляемых запасов его жизни, и поэтому он может быть ядовит и сердит на автора, если ему вдруг покажется, что время на чтение потраче­но зря, без пользы и отдохновения. Садясь за эту статью, я перечитала всё доступное мне творчество ТТ – это было мучительно и безнадёжно, это было маловдохновляющее чтение. Это были вычеркнутые дни и часы моей жизни, ска­жу Вам честно, как на исповеди. Остап Бендер оценил свою веру в человечество в один миллион рублей, вытря­сая из знойного и тёмного комбинатора Корейко требуемую сумму. Не требуя один миллион рублей от Татьяны Ники­тичны Толстой, я настаиваю на своём праве – быть серди­той на ТТ. За узурпацию нашего времени и внимания надо платить, расплачиваться сполна шкурой, потому что шкура авторская – как пластик на барабане, в который вправе на­стучать любой.

Вы правы в одном: ТТ войдёт в историю литры. Но как пример автора, чья слава далеко перерос­ла масштабы дарования весьма скромного. Как пример пиар-судьбы, благодаря счастливому стече­нию обстоятельств разбухшей далеко за пределы границ природой отпущенных.

Вспомним: ТТ появилась одновременно с «Ласковым маем» и, как и «Ласковый май», тоже сразу пришлась большинству по душе. Только популярность у ТТ оказалась много долговечней, чем у казан­ского сироты Юры Шатунова, потому что в неё, в эту популярность, были вложены немалые стара­ния и силы для превращения брэнда в долгосрочную инвестицию. Для превращения в капитал.

Одно дело – хитрые и изощрённые Б.Парамонов, П.Вайль, А.Генис и другие деятели, крышую­щие Брайтон и прилегающие к нему территории, обозначившиеся сразу и вдруг, как идущая в атаку рота, в «упреждающей» восторженной критике на «Кысь», заранее выжигающей своим сарказмом и пылом всех несогласных и одновременно, что смешно и поучительно, хоронящей текст.

Это – с одной стороны, – клака и тусовка, не будем останавливаться на ней, с ней и так всё яс­но.

С другой стороны – наивные читатели.

Что бы мы делали без них? Что бы мы делали без наивных и чистых людей с неразвитым вкусом и любовью к чтению, невпопад восторженных и неуместно скучливых? Они читают на сарае слово, доверчиво заходят в него, а там дрова лежат. Ради них, дорогих, я пишу этот текст, дорогих и несча­стных, потому что обманутых, милых и убогих, потому что обокраденных ходом вещей и обстоя­тельств, введённых в заблуждение направленными усилиями людей и целых групп, корыстно заинте­ресованных в насаждении уродливых монокультур и сохранении статус-кво.

 Для меня ТТ – ярчайшая представительница самого нена­вистного племени литературных симулянтов, мира, в котором правят бал имитаторы, версификаторы, фигляры, рифмачи, трубачи, смехачи, по выражению одного неплохого поэта.

Это – коммерсанты, это – коммерция, симуляция всего, комикс, травестия и уплощение, ничего общего не имеющие с искусством слова, с русской литературой в высоком понимании этого слова, с её высокой маркой. В своей предыдущей статье я попыталась показать на уровне периода, фрагмента, фразы, почему проза Толстой – это ПЛОХО. Значит, недостаточно постаралась, раз до Вас не дошло, г-н Тимофеевский. Но многих я и убедила. На меня обрушились письма читателей, давно думающих так же и искренне недоумевающих, почему же такой мощный и яркий писатель, как Полянская, остаётся в тени, а на сцене Толстые-Ерофеевы-Сорокины-Приговы.

Как-то Ирине пришло хорошее письмо от читательницы из Вологды.

Наивная девушка сравнивала её рассказы с Пелевиным и Толстой, которые, мол, только развлекают, забавны, а вы говорите о жизни. Такой смысл послания, пестрящего востор­женными эпитетами. «Отбиваете читателей у Пелевина и Толстой?» – спросила я у Ирины. «Да», – улыбнулась она. «Нехорошо, – сказала я. – У вас ведь никто не отбивает».

Теперь я думаю, что была неправа. Отбивают, конечно – и ещё как!

В чём мне видится главная проблема брэнда под названием Ирина Полянская?

Полянская своевременно не вошла, по очень точному определению Гаспарова, «в московскую риторическую иерархию» (как, например, в неё вошла, втёрлась, втиснулась тоже талантливая провинциалка Ольга Славникова, приложившая титанические усилия на окучивание и возделывание этой полумёртвой малоотзывчивой московской почвы, чтоб укрепиться и заколоситься в ней), а Тол­стая вошла – влетела на чистом сливочном масле. Тому много причин, и не последняя – политико-этническая, московско-коррупционная составляющая. Провинциалка Полянская не вполне укладывается в парадигму, условно называемую московско-барской. Она никогда не ходила на презентации и междусобойчики, никогда не писала, как та же Славникова, правильно рассчитавшая свой манёвр, восторженно-обслуживающей критики на разные поводы и случаи из жизни. А надо, наверное, сегодня ходить, надо, наверное, писать.

Забавен этот Ваш выкрик из начала 90-х, словно заблудившийся во времени и прозвучавший далеко за пределами ойкумены, в которой Вы изволите почивать. Появилось столько новых писателей и писательниц, повествовательные техники обновились необычайно, а Вы всё о том же: Толстая, Толстая…

Вы ничего не прочли за последние 15 лет, г-н Тимофеевский!

Потому что НЕ УМЕЕТЕ ЧИТАТЬ.

Да Вам это и не нужно – зачем УЧИТЬСЯ ЧИТАТЬ, зачем менять картинку мира, которая настолько проста и элементарна, что Вы только ещё собираетесь открыть рот, чтоб что-нибудь сказать, а я уже знаю, чем Вы закончите. Поэт? Бродский. Писатель? Толстая. Художники? Комар и Меламид. Всё удобно и комфортно.

Побывала на днях в Третьяковке на Крымском – в современном её отделе, где выставлено так называемое актуальное искусство, приколисты-шутники Пригов, Сорокин. Сточенные зубные щётки, гвоздодёры, заботливо уложенные в рядок, и прочий «искусствоведческий мусор», по выражению Бродского… «Подарок уборщице» – бездарно нарисованный глаз за штапельной занавеской – глубо­комысленное творение покойного Пригова, названного уже «Дантом», а также «Пушкиным». Кто-то хорошо ответил на это: «Всё правильно: это – ИХ Пушкин»...

Не так давно по ТВ прошел фильм о Пригове, сляпанный дружком-Ерофеевым, напускающим на себя важность и значительность во всех своих отправлениях – вот он, оставив в гараже белый «Мер­седес», едет в трамвае, сливается с народом, вот его профиль на фоне книжных томов с золотыми обрезами – сидит, привыкает…

Опять в телевизоре явление Сорокина, от которого уже успели отвыкнуть, опять эта странная деревянно-заторможенная манера выдавливать из себя слова, явственно говорящая о внутренних проблемах….

А ведь эта жизнерадостная шпана добилась своего!

Если долбить в одну и ту же точку, то со временем что-то да получается.

В недавнем телепроекте «Имя России» – доморощенно-натужном, ложном по сути и замыслу – меня больше всего резанул один момент, так и оставшийся незамеченным и никак не откомментированным.

Это когда почтенный профессор Капица призвал всех читать Сорокина, потрясшего доверчивого специалиста по очевидному-невероятному своим последним опусом, как «одного из самых лучших, талантливейших» (почти цитата) авторов современности...

Я сначала не поверила своим ушам, переспросила мужа, сына – да, подтвердили они, всё пра­вильно, твои уши тебя не подвели.

Как говорится, приехали!

Вот оно на самом деле какое – ИМЯ РОССИИ!

Сорокин – его фамилия.

А вы что думали?

Я покопалась в компьютере и выудила одну заметку, сделанную по заказу одного издания в период гонений на Сорокина, когда на него завели уголовное дело по факту распространения порнографи­ческих материалов после получения заключения экспертизы (троекратной) о наличии в книге ВС «Го­лубое сало» отрывков порнографического содержания. В вину ему вменялась, в частности, сцена совокупления с полуразложившимся мертвецом, извлечённым из разрытой могилы – копрофагия.

Вот эта моя запись, сегодня кажущаяся мне слишком оптимистичной, а тогда, в разгар гонений, я раздумала её публиковать:

…Сорокин – слишком банальная и благодарная находка для антисемита и уже поэтому она (на­ходка эта) должна вызывать подозрение.

В патриотическом лагере литераторов существует устойчивое мнение, что вся говнопроза этого говнописателя – это такой радикальный семитский проект, подхваченный клакой и направ­ленный против страны обитания, её истории и культуры, замаскированный под вышучивание штампов советской эпохи. Мол, даже когда Сорокин глумится над газовыми печами Дахау, в кото­рых горели его соплеменники, то и тогда это направлено против русского человека, его цивили­зационного кода, ментальности, и поэтому не вызывает возмущения и протеста у референтной группы критиков и читателей, единокровно вовлечённых в проект.

Мне же кажется, что в этом случае – частном случае Сорокина – всё гораздо проще и одновре­менно сложней.

Это такая, проходящая по разряду психопатологии, перверсия садомазоанального типа созна­ния (Крафт Эббинг–Фрейд), болезненно сосредоточенного на инфантильной тяге к собственным испражнениям, испытывающего позывы к поеданию их, но по каким-то причинам внутреннего (тормозного) порядка лишённого возможности утоления этой тяги. И всё его творчество – редуцированный призыв к неведомому партнёру, Читателю с большой буквы, который наконец проявится, придёт на зов и заслонит своим большим телом от бездны внутри и над головой. То есть НАКОРМИТ СИЛОЙ. Утолит инстинктивный, сексуальный по сути, позыв. Каждый писатель рас­считывает на это – на появление своего читателя, который принадлежит только ему и никому другому. Пожелаем же Сорокину этого Читателя, право на появление которого он давно заслу­жил.

Но, конечно, онтологически любая тяга разрешима только со смертью своего носителя.

В случае Сорокина возможен также путь метафорического переноса центра тяжести испыты­ваемого состояния (страдания) из одного центра обитания в другое – с менее комфортными усло­виями. Поэтому паллиатив в виде тюремного заключения кажется наиболее вероятным. На мес­те Сорокина я с первым же трамваем приехала бы к воротам Бутырок и, постучав в них черенком зубной щётки, попросилась на постой с полным перечнем удобств, одно из которых – камера с субъектом, склонным к активному гомоэротизму.

В конце-то концов ну сделайте, сделайте этому рыжему-кудрявому биографию!!!

Поспособствуйте избавлению парнишки от раздирающих его страхов и страстей!

Один мой знакомый объяснил, почему Сорокина так любят в Германии и Японии – приглашают со статусом профессора, издают приличными тиражами. Во Франции, родине романа, легко отметают эту шелуху – а в Германии и Японии почему-то пожалуйста. Объяснение простое: подсознательно и немцам, и японцам приятно читать про персонажей с русскими фамилиями, совокупляющихся с мерт­вецами, жарящих собственных дочерей на вертеле по достижении ими возраста первого причастия, хлебающих блевотину, фекалии, грязь. Мол, немцам и японцам – как проигравшей войну стороне – это интересно, познавательно и многое объясняет: почему проиграли. Попробуй выиграй – у таких чудовищ!

В этой версии что-то есть. Если подумать.

 У кого-то может создаться впечатление, что я враг всего нового-умного от сотовых до памперсов. Так ведь нет. Я – человек либеральных убеждений, глубоко верящий в торжество идеи парламента­ризма и демократического права на полях и стогнах, я – за обновление и модернизацию.

Но я – против хирургических операций над человечеством и идеологов этих акций.

Но я – против подмены понятий и явлений.

Но я – против того, чтобы эстрадная гламурщица Маша Арбатова вещала от лица феминисток, явочным порядком присвоив себе это право – говорить и вещать, ездить на конференции и конгрессы, – и не касалась больше этой кровоточащей темы: судьба женщины в нашей стране.

Сегодня масскульту книжных лотков в уличных переходах уже мало – он лезет к нам в дом, заставляет, чертыхаясь, хвататься за пульт, чтобы перепрыгнуть… куда? Ведь и прыгать уже некуда – это телеканал «Культура», край, обрыв, дальше пропасть!

Хорошо ответила Ирина Полянская на вопрос интервьюера в «НГ», почему она не поехала на Франкфуртскую выставку в составе делегации:

«Меня неприятно удивил рекламный парад планет по телевизору: тут и тёти Аси-детективистки, тут и фекалист Сорокин, без которого сегодня – никуда... И всё это по телеканалу «Культура» под маркой «современные российские писатели». Я представила себя в одной компании с этой публикой, и мне сразу расхотелось куда-то ехать».

Вот позиция, достойная уважения!

Нынешнее телепространство построено на принципиальном неразличении понятий и персон, па­рад самозванцев и симулянтов в нём правит бал. С экрана под маркой «писатели» не сходят Ерофе­ев, Устинова, Веллер. Глуховский пытается устроить «культурную революцию», настаивая на сво­ём праве покрывать страну, как бык овцу, своими текстами и деньгами пиарящих его коммерсантов. Хорошо ответила ему Катя Гордон: «Без денег писателя Глуховского – нет..».

Умирающая в бутовском хосписе Ирина шелестящим шёпотом спрашивала у меня: «Что лучше: мой «Горизонт событий» или репортаж из хосписа писательницы В-й со «светозарным Немцовым»? – «Конечно, «Горизонт»! – отвечала я. «Тогда почему они дали 25 тыс. «светозарному», а меня да­же не включили в сводную простыню»?.. Вопрос, оставшийся без ответа, который надо, наверное, ад­ресовать главреду «Нового мира», опубликовавшему этот грандиозный мега-роман, в котором ровно за месяц был предсказан терракт на Дубровке, но не включившему роман в лонг-лист премии А.Григо­рьева (ещё одна подлость литературной тусовки). Потому что литература, умеющая за месяц предугадать национальную трагедию, чего-то да стоит. Как и писатели, её создающие.

Социолог по вызову Борис Дубин с лицом постного понедельника сегодня сокрушается по ТВ о падении интереса к чтению и снижении роли серьёзной литературы. «Никто не рискует… Никто не идёт на полную гибель всерьёз в тексте. И, видимо, читатель постепенно понял: ловить нечего… Никто больше не хочет становиться… донором своего создания, что ли. Ведь это жертвенная вещь», – ро­няет он горючую слезу, а я думаю о том, что слеза эта – крокодилова, и надо делить всё сказанное им на пять и на десять, потому что помню, что за действия свои он не отвечает.

Мне думается, всё дело в устройстве хрусталика – в художественной и человеческой (да-да! в конце концов, человеческой!) состоятельности того или иного читателя и критика. Потому что вос­приятие художественного произведения – это прежде всего человеческий акт – акт человеческой со­вести и памяти, опыта и страсти, ума и сердца. Он требует, кроме всего прочего, ещё и ЧЕЛОВЕЧЕС­КОГО участия, чего так не хотят признавать многие и многие трубачи, смехачи, рифмачи, заполняю­щие пространство нашего внимания и хлопочущие о снижении планки, в том числе моральной.

Вот в чём мне видится главный корень противоречий и расхождений.

Только личной ограниченностью, пустотой и безвкусием и, в конечном счёте, презрительной и вы­сокомерной бесчеловечностью можно объяснить то, что случилось в декабре 98-го в Манежном зале, где мне тоже довелось присутствовать... Тогда роман Полянской «Прохождение тени» входил в Букеровский шорт-лист 1998 года. Ему отдавало свои симпатии абсолютное большинство критиков и чита­телей. Преимущество романа было очевидно для всех, поэтому такой взрыв возмущения вызвало решение трёх членов жюри – Зорина-младшего, Дубина-старшего и примкнувшей к ним славистки Катерины Кларк, проголосовавших за архивное произведение А.Морозова. Победил даже не роман – весьма средний, стилизованный под записки катотоника в стадии ремиссии текст тридцатилетней давности, выдаваемый за последнее слово русской прозы, – в нарушение всех правил и канонов уста­ва премии. Как стало позже известно, при голосовании решающим оказался голос американской сла­вистки, капризно заявившей, как ей не нравится, что газеты навязывают им готовое решение – роман Полянской, и призвавшей членов жюри поступить «неординарно» – проголосовать за аутсайдера, чтоб «удивить всех». Таким образом, с нами сыграли в игру, известную в народе как «напёрсток», где главное – обмануть ожидания публики.

Герой произведения А.Морозова идеально укладывался в промежуток малый между Веничкой Ерофеевым и Передоновым, в который сегодня слишком многим хотелось бы загнать, как в гетто, русского литературного героя – недотыкомку, советского дебила, золотушного алкоголика, зомбиро­ванного паупера, – и отразил на себе, как в зеркале, ориентировки некоей социальной группы, одо­леваемой специфическими страхами, маниями, занятой серьёзной работой по целенаправленному формированию литературных вкусов и представлений. Уже как бы принято за аксиому, что в этой стране не может быть ни поэзии, ни музыки, ни красоты – то есть всего того, чем так щедро одарива­ет читателей роман Полянской, – литература, как и всё прочее, здесь кончилась, и поэтому любое искреннее и живое, талантливое и открытое слово воспринимается неадекватно – то есть вообще не воспринимается: замалчивается, высмеивается, затирается, подвергается остракизму… Думаю, именно этим объясняется неприятие такой прозы членами данной референтной группы критиков – людей насквозь ангажированных и не способных объективно судить о современной русской литерату­ре. В своих послебукеровских заметках Андрей Зорин с нескрываемым удивлением и нервозностью описывает бурную реакцию некоторых его коллег на решение жюри, доходившую до прямых угроз в его адрес, и пытается подвести оправдательную базу под это решение, – «нелепое и импульсив­ное», по мнению «Литгазеты», отказавшейся даже печатать на своих страницах портрет победителя… Оказывается, голос Зорину был. Он звал утешно. Голос принадлежал покойному переводчику и эссеисту А.Сергееву, незадолго до своей трагической гибели якобы благословившему Андрея Зорина на такой выбор. Да будь на месте А.Сергеева хоть сам Лев Толстой – за кого господин Зорин нас всех принимает?.. У нас что – нет своих глаз, сердца, вкуса, культуры? И мы уже не в состоянии отличить солнца от тени, агнцев от козлищ? Откуда вообще в нашей стране берутся столь причудливые почитатели Хармса, этого классика для самых маленьких с университетскими дипломами в кармане? Где они все учатся, какие книжки читают, чему учат своих иностранных студентов, до которых они, как правило, большие охотники?.. И каким образом попадают в президиумы и жюри престижных премий?

Я не понимаю, как надо презирать эту страну с её литературным сообществом, чтоб так демонстративно предпочесть архаичную сухомятку «Чужих писем» музыкально-виртуозной, пластично-выразительной и сердечной поэтичности «Прохождения тени»… Михаил Кураев «охрип», отстаивая роман Полянской, многие помнят бурную реакцию другого члена жюри – Евгения Сидорова (кстати, не последнего человека в нашей культуре – ещё недавно министра!), буквально кричавшего в телекамеру, что навязываемый нам текст «не может, не может быть победителем!..» Что ж это за система такая, при которой судьбу писателя решает случайный каприз залётной американской тётки? Выпал единственный шанс послужить русской литературе никому доселе не ведомой славистке (имя коим – легион) – и тот оказался бездарно промотан. Лучше б отдали затраченные на неё немалые деньги кому-нибудь из авторов – на хлеб-лекарства, путёвку к тёплому морю для больного ребёнка… Кажется, всем давно уже ясно: сложившаяся ситуация лотерейной случайности и произвола требует пересмотра. Если есть люди, жертвующие деньги на поощрение серьёзных писателей, почему дело экспертной оценки нередко оказывается в руках случайных и неквалифицированных? Будь моя воля – ввела бы Апелляционную комиссию, а с каждого критика брала подписку: мемуары сибирских домохозяек обязуюсь обходить, какими бы душераздирающими они ни казались, внимание буду обращать только на современное художественное… Почему бы, например, не наделить каждого члена жюри правом вето для привлечения членов Постоянного жюри – с целью расширить круг экспертов, чтобы в спорной ситуации свести возможность ошибки к минимуму?.. Не получается что-то у наших «аполлонов» со злосчастным Букером.

В начале 90-х мы входили в группу «Новые амазонки», о которой многие слышали, боролись за расширение литературного поля для себя и других женщин, идущих за нами, выпускали сборники, ма­нифесты, есть масса свидетельств того, как это непросто происходило – почитайте хотя бы записки С.Василенко. Вот ссылка на чудесный очерк, где подробно излагается история объединения «Новые амазонки». Никому не известная славистка Катерина Кларк не только отняла заслуженную победу у Полянской, она (женщина-славист!) лишила нас шанса ярко и во всеуслышанье заявить о себе – ведь это был бы первый случай русского женского Букера! Замечательный роман идеально подходил для этого! Всё пошло не так и не туда. Роман Полянской ждала бы мировая издательская судьба. Тогда ещё в зарубежном литсообществе сохранялся интерес к «Русскому Буккеру», и роман «Прохож­дение тени», несущий в себе столько поэзии, музыки, истории, красоты, смог бы многое рассказать о нас и задал бы высокую планку для всех – и для тех, кто пишет, и для тех, кто читает.

Елена ЧЕРНЯЕВА