Литературный институт того времени был поистине «оазисом свободомыслия». Наш курс был набран за год до смерти Брежнева. Замечательные преподаватели читали нам на лекциях запрещённые стихи Ходасевича и Георгия Иванова, а по общежитию из рук в руки передавались полуслепые ксероксы «ардисовских» изданий. Дряхлеющий ректор Пименов, чья рука, по его собственному признанию, закрыла добрый десяток театров, теперь старался ни во что особенно не вникать. А либеральный проректор Евгений Юрьевич Сидоров без всякого удовольствия корил в своём кабинете замеченного в инакомыслии студента, и этим инцидент, как правило, исчерпывался. Однако даже при таком раскладе и уже в пору начинающейся перестройки диплом Анатолий Богатых защитил не сразу. Ещё в 1986 году кафедра творчества сочла представленные им стихи «белогвардейскими». Но уже через два года, когда в московских журналах напечатали Гумилёва и «Собачье сердце» Булгакова, дипломная работа Анатолия Богатых практически с теми же стихами была защищена на «отлично».

* * *

Традиция высокой патриотической лирики в нашей поэзии фактически прервана. Более того, существует как бы негласное либеральное табу на стихи о России. Да и само слово «русский», где возможно, политкорректно заменяется на «российский». Эти либеральные фобии своими корнями уходят отчасти в советские времена. В брежневскую пору «свободомыслящий» пиит считал для себя зазорным воспевать отечество. Потому что в перечне гражданских тем стихи о Родине (с ненавистной Набокову прописной буквы) через запятую стояли со стихами о партии, шпалах БАМа и прочей идеологической дрянью. Для дебютанта такие вирши были обязательным «паровозом», вывозящим всю подборку, печатавшуюся в престижной центральной прессе.

Русская тема словно была отдана на откуп графоманам консервативного направления. Бывали, разумеется, замечательные исключения и невероятные прорывы. Достаточно вспомнить Николая Рубцова, поднявшего патриотическую лирику на классические высоты. Но в основном качество стихов, и поныне печатающихся в «Нашем современнике» или в газете «Завтра», оставляет желать лучшего. Даже поэзия позднего Юрия Кузнецова захлебнулась в потоке невыносимой риторики.

Думая об Анатолии Богатых и его стихах, невозможно не прийти к выводу, что перед нами — поэт в определенном отношении уникальный, один из редчайших и чистейших гражданских лириков последних десятилетий. И, как водится, поэт недооценённый, почти не услышанный, несмотря на три изданные книги, несмотря на солидные подборки в столичной печати («Знамя», «Октябрь», «Континент»). Такова специфика нынешнего глухого и жестокого времени, как писал я в другой работе, посвященной творчеству рано ушедшего от нас Евгения Блажеевского, тоже поэта практически не услышанного и тоже — в своем литературном поколении — одного из редких гражданских лириков (хотя и несколько на иной манер, чем Анатолий Богатых).

* * *

 

Двадцатый век оказался едва ли не самым страшным веком в истории России. Но даже подцензурная поэзия в своих лучших образцах сумела выразить ужас и отчаяние «при виде того, что совершается дома»:

Россия, Русь! Храни себя, храни! Смотри, опять в леса твои и долы Со всех сторон нагрянули они, Иных времён татары и монголы.

(Я. Рубцов)

Анатолий Богатых в определённой мере наследует Рубцову и другим не столь отдалённым предшественникам. Только его поэзия более откровенна, более беспощадна в своих констатациях, менее прекраснодушна в своих чаяниях:

Та земля, что когда-то здесь жизнью звалась, та земля, за которую кровь пролилась, обернулась большой и мертвящей пустыней, никому не нужна, — и деревни пустые в ней с земли исчезают, землёй становясь, в ней поля не рожают и вечная грязь непроезжих дорог...

Это сердце России.

Рубцовские татары и монголы у Анатолия Богатых — это бесы, нечистая сила, справляющая шабаш «в столице безбожной и вольной, бесчеловечной, бесколокольной, Бога забывшей...». Однако в лучших стихах поэт словно устаёт от хулы и оказывается способен взглянуть на недавнее прошлое с подлинно христианских позиций:

...нас всех Владыка призовёт, и примет,

и души наши благодатью летней

в последней правде и в любви последней

соединит; и враг врага обнимет,

и цвет знамён в один сольётся цвет...

Россия для Анатолия Богатых не просто отчизна с любимыми «родными пепелищами» и «отеческими гробами». Родина для поэта — еще и высшая метафизическая ценность. Горсть русской земли в качестве оправданья прожитой жизни преподносится Богу на Страшном Суде:

...В день Воскресенья, взрывая гробы, встанем на страшную песню трубы, с плеч отрясая могильную тьму, ив оправданье протянем Ему — хоть под ногтями! — немного земли, той, о которой мы лгать не могли, той, на которой извека стоим — нищей, голодной, — возлюбленной Им...

***

Анатолий Богатых не изобретает собственного языка, он вообще из породы наследников, а не изобретателей (и это при том, что насилие над языком уже стало в новейшей поэзии почти нормой). Слог поэта кажется нездешним и несегодняшним, он наследует не только язык, но тон и пафос предшествующей поэзии, подчас довольно далёкой от современности, его речь функционирует в диапазоне, условно говоря, от Державина до Ахматовой. Поэтическая ткань его стихов изобилует архаизмами («всё-всё, что сердце жалостию ранит...», «не размыкая хладных уст...», «в землю, черв-лённую кровью доднесь» и т. п.). Иной раз находим в этих стихах и «старомодное» обращение к Музе. Всё это можно было бы счесть стилизацией, однако, как мне кажется, для Анатолия Богатых такая лексика более чем естественна. Как на мировоззренческом уровне поэту противно всё «стадное», так и собственные средства выражения он противопоставляет всепобеждающему «стадному» языку, зачумлённому словарю всевозможных авангардистов, постмодернистов и куртуазных маньеристов, «приговорубинштейнов-ской» речевой галиматье.

***

В свое время Антон Дельвиг говорил, что «ухабистую дорогу не должно описывать ухабистыми средствами». У Анатолия

Богатых даже откровенная эротическая лирика не вызывает вкусового отторжения: спасает от срывов разборчивый художественный инстинкт её автора, возвышенность и «нестадность» его словаря.

* * *

 

Есть у Анатолия Богатых ещё одна тема, на которую хочется обратить особое внимание, — это тема больной, «раскалённой» совести. Для меня нет сомнений, что она ведёт своё происхождение от Достоевского, любимого писателя Анатолия. Особенно ярко эта тема раскрывается в его великолепной, начала восьмидесятых годов, «Московской поэме». Я не знаю в нашей нынешней поэзии другой такой вещи, где столь пронзительно и нериторично изображена чужая трагедия, стыд за собственную непричастность к ней и стыд за тех, кто этой непричастностью невольно, по-животному, счастлив («И холодочек счастья по спинам полз распластанным зверьком: «Не я! Не я!»).

Немало у поэта покаянных, «самоказнящих» стихов, генеалогически восходящих к пушкинскому «Воспоминанию» («Когда для смертного умолкнет шумный день...»):

...Ещё потерь своих — на полпути —

не сознаёшь, влюблённый в звон таланта,

но поздней ночью у бессонной лампы

взгляни в себя, как в книгу, и прочти

всё сызнова. Иль — как бесстрастный врач —

рукой умелою спокойно и без дрожи

сними с души покров отмершей кожи, —

гляди в себя и, если можешь, плачь...

 

Анатолий Богатых, составляя свою книгу, поступил достаточно смело, включив в неё ранние стихи из неопубликованной рукописи «Городская окраина». Эти вещи, местами несовершенные, написаны ещё до Литинститута. Поэт не публикует эту рукопись самостоятельным циклом, различные стихи из «Городской окраины» включаются автором в более поздние и зрелые разделы. Но несмотря на несовершенство, стихи из «Городской окраины» смотрятся в книге довольно органично. У меня вообще такое ощущение, что, взрослея как человек и совершенствуясь как художник, Анатолий Богатых всю жизнь пишет одну и ту же книгу. И хочется пожелать её автору, чтобы эта книга (хоть когда-нибудь!) была по-настоящему прочитана и по достоинству оценена.

Игорь Меламед